Девчушка, держа в правой ладошке подол нового праздничного платьица, а левой рукой держась за поднятую над головой стоящего коленопреклоненно среди большой деревенской избы руку отца, притопывая и приплясывая, ходит вокруг него, а папа в это время поет залихватскую кавказскую песню: «Встань, проснись моя душа». На дубовых самодельных лавках вдоль стены сидят зрители: бабушка – мать папы, её дочка с супругом и тремя детьми, бабушка – мать мамы, мамина сестра Анюта. Мама с братишкой на руках. Ему уже три месяца назад исполнилось три года, а младшему через месяц будет год. Все довольны, радостны, шумно аплодируют «артистке». Она всем улыбается и чопорно раскланивается, ей сегодня уже пять лет.

А через неделю в сумрачной, осенней мгле слышны ржанья лошадей, крики и плач женщин, приглушенный говор мужчин, подростков. Лошади запряжены в дровни, выпал уже снег, сельчане прощаются с теми, кого сейчас увезут на фронт. Обоз трогается, я с криком бегу за одним из них, где в задке сидят мама и папа, но чьи-то мужские руки подхватывают меня и вручают бабушке, которая фартуком вытирает мои слезы, шепчет: «Папа поехал нас защищать». С тех самых пор мы отца никогда больше не видели. Отец сумел прислать только три письма, да и пропал где-то в Севастополе. Мама сберегла их и, когда мы определились в жизни, она по одному письму каждому из детей вручила вместо приданного. Наши путеводители. Моих братьев уже нет, да и мне уже за восемьдесять, так что письма хранятся в надежных руках моей дочери.

В избе еще темно, но подрагивают стены и звенят стекла в рамах окон, мама проворно одевает меня в теплые вещи, ставит за каретку кровати и приговаривает: «Держись крепче, здесь гроза не достанет и не убьет». А сама уже одевает среднего брата и, поставив со мной, рядом наклоняется над люлькой и в теплое одеяльце заворачивает малыша, а тот всхлипывает и просит кушать. Мы все вчетвером выходим из дома, прикрыв на цепочку дверь, замков в селе отродясь не было. Торопимся в дом бабушке, что живет почти через улицу. Нас уже ждут. При каждом взрыве, грохоте взрослые склоняются над нами, а бабушка молится на передний угол и шепчет молитву прося у бога, чтоб убил всех сразу, чтоб никто не мучился. И снова размашисто крестится на угол, в котором висят не лики святых, а портреты седобородого Карла Маркса, Фридриха Энгельса и лысоватого Ленина, портрет Сталина появится уже после войны, когда дядя Ваня (сын бабушки и брат моей мамы) вернется домой с искусственным глазом. А то, что он коммунист еще с 1918 года бабушке было неведомо и в почете были в красном углу ни Христос и Божья мать Мария, а новоявленные вожди пролетариата. Повадились немцы на заре в сумерках прилетать и бомбить элеватор но, к счастью элеватор для нас был ценным: там хранилось зерно, надо было кормить защитников Родины, поэтому все здания элеватора были замаскированы темной сеткой. А днем фрицы не прилетали, вокруг и на платформах стояли зенитки. Но однажды фашист нашел жертву. Самолеты кружились в районе элеватора, и в это самое время подошел санитарный поезд. Сожгли изверги весь состав, а раненых добивали из пулеметов. Когда все утихомирилось, тут же народ с лопатами вырыл в одной из воронок яму, в ней всех и захоронили. Холмик обнесли невысоким штакетником, поставили деревянный памятник с красной звездочкой на самом верху. Вечный Вам покой защитникам свободы.

Через десятки лет могилку перенесли на сельское кладбище и назвали солдатской. Кто в ней покоится с миром, до сих пор никому неизвестно. Такие же могилы есть почти в каждом селе, где гремели пушки, лязгали танки, выли снаряды, строчили неугомонные автоматы, где вздрагивала, рушилась земля и застилала солнце и небо черным занавесом. А в селе вдовушки – молодушки, да немощные старики, и в каждом доме огромные русские печи забиты сопливой детворой с прозрачными лицами и вечно голодными глазами. Все только на фронт, все для защитников, а оттуда только похоронки да повестки.

А зима набирала силу. Выпал глубокий снег, да и морозы стояли нешуточные. Мало кто выходил из домов, если только дорожки почистить да за скотиной присмотреть. В семьях оставались старики да старушки. Они возились с внуками, а их матери-вдовушки впряглись в колхозное ярмо и с раннего утра до поздней ночи, а то и всю ночь, когда наступало дежурство, доили коров, принимали отел, таскали в дежурку телят, поили, согревали, иногда приносили жеребят, так как тут же была конеферма. Жеребцов и лошадей пригнали с Украины. Была рядышком и овцеферма, в загородке, под открытым небом и со злыми вечно голодными собаками. Они отпугивали волков, которых было множество. Даже мыши еще по теплу переплыли нашу речку Терсу и уничтожали все подряд. Народ как мог боролся с грызунами, которые безбоязненно шмыгали всюду. Это была еще одна из напастей. А матери наши прибегали за полночь, в потемках, закоулками приносили за спиной охапку объедков соломы (за них тоже наказывали), надо было протопить печь, согреть кирпичи, на которых мы постоянно прибывали. Когда стало совсем холодно, мама забрала нас на ферму в дежурку. Зима сорок второго выдалась суровой, снежной. Дорожки прокладывали в сугробах, как тоннели. Бывало, и соседи отрывали двери друг другу.

Мне очень тяжело дается этот стих,
Как будто бы заноза впилась в сердце
И на мгновенье пульс затих –
Я вспоминаю наше детство
С тех пор десятки лет прошли
Уже состарились мы – дети войны.
И дорожили каждою минуткою,
А вот заноза все ж сидит в груди
И боль приносит жуткую.
Сегодня все сыты и одеты,
Для каждого достаточно земли.
Хочу, чтоб внуки помнили об этом,
Пока снега да ветры
Следы не замели.
А то мы стали забывать,
Какую цену заплатили,
Когда фашистов победили.

Юдина Антонина Ивановна, Романова Марина Васильевна, МКОУ «Троицкая средняя школа городского округа г. Михайловка Волгоградской области», Россия.